Валёк. Повесть о моём друге - Аркадий Макаров

Валёк

Повесть о моём друге

Аркадий Макаров

На горе, на горушке,

Под берёзой белою

Тихо клонит голову

Православный крест.

© Аркадий Макаров, 2016

ISBN 978-5-4483-1167-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

С возрастом человек, начинает ощущать скоростную сущность времени драматичного по сути своей: одинокий транзитный пассажир мечется по перрону, глядя с тоской вслед уходящему в пункт «А» поезду, на который ему, пассажиру не досталось билета, а следующего поезда туда, в то заветное место уже не будет никогда. И пассажир этот в безоглядном порыве вскакивает на подножку другого поезда, но тот поезд другой, случайный. И пассажир оказывается уже в пункте «Б». Вывалившись на перрон, растеряно оглядывается, соображая: куда же это он попал?

Говорится, говорится в Писании – каждому свой час и своё время…. Прозевал, и удача оставила тебя!

Мой школьный товарищ Валентин Тищенко, Валёк, как я его называл, друг детских игрищ и забав, прозевал свой поезд. Второпях вскочил на подножку случайного и сорвался под беспощадные катки-колёса на отполированные, отсвечивающие низким, северным небом, рельсы.

Так что метафора времени-поезда здесь не случайна. Воспоминания о давнем друге рисуют в моём воображении летящий в неизвестность поезд, и два чудака, два подростка-переростка сидящих на крыше вагона с раздутыми рваными парусами рубах, и сумашедшее веселье разрывает их орущие рты: – вперёд и дальше! И только вперёд! И только дальше!..

1

Убедив домашних выдуманной несуразной чепухой о школьных лагерях, мы с другом срываемся, как с головокружительного обрыва, в необъятные пространства стальных параллельных линий, которые, конечно, сходятся только в бесконечности.

Ощущения стремительного полёта и – убегающая, недосягаемая бесконечность горизонта, которую любопытный зрачок стремится защемить, но, прихватив его, никак не может удержать – восторг незабываем!

Тогда, наверное, и поселилась в моём друге, и стала сосать грудь лягушка-путешественница, которая и меня иногда чмокала мокрыми холодными губами.

Эта жаба захватывала когтистыми лапками сердце, и оно начинало стонать, беспокойно заманивая туда, в недостижимое и неясное за отодвигающимся горизонтом пространство, где шла такая красивая, такая непохожая на нашу жизнь.

Но всё, кроме стремительно убегающего горизонта, когда-нибудь да кончается.

Кончилось и наше детство а с ним и летящие пространства, озираемые с покатых и неустойчивых крыш громыхающих на стыках вагонов. Надо было строить свою жизнь.

Нам так понравилось слово «строить», что мы, как-то вдруг, оба очутились в строительном тресте – я в бригаде монтажников, а Валёк подался к бетонщикам, там платили «поболе», но надо было и вкалывать тоже «поболе».

У бетонщиков расценки шли по кубам, а у нас, монтажников, по тоннам. Попробуй, посчитай, сколько тонн ушло железа в сварных конструкциях, когда они уже смонтированы!

На монтаже, на воздухе работа сварщика не пыльная – сиди себе на верхотуре, как дятел, и лови электродом дугу вольтову, швы прошивай. Такая работа мне нравилась, и стала основной в моей хлопотливой жизни.

– Спина как ломит… Ага! – сказал однажды Валёк, стягивая с ноги антивибрационный ботинок на толстенной каучуковой подошве.

Такую обувь тогда выдавали бетонщикам от вибрационных сотрясений. Бахилы крепкие, тяжёлые, правда, но ходишь в них мягко, как по ковру персидскому.

Мой друг запустил этим ботинком в шевелящийся в углу комок газеты, со следами вчерашнего ужина – столовские пирожки с мясом, и отвалился на подушку, усиленно дымя сигаретой.

Мыши нас особенно не досаждали, пообвыклись. Всё что можно было съесть, мы съедали сами, оставляя им одни обёртки.

Ветер, прижатый дверным косяком к барачному полу, пытаясь вырваться через разбитое окно наружу, жалобно поскуливал, как щенок, которому нечаянно наступили на хвост.

Тоска собачья! Ни денег, ни вина! И до получки ещё дней десять…

– Работа и раб – однокоренные слова – философствовал Валёк, тыча недокуренную сигарету в плохо оштукатуренную известковым раствором стенку. Сигарета, сморщившись, гаснет, рассыпая на пол красноватые в вечерних сумерках искры.

Валёк кладёт окурок в консервную банку, – такой «бычок» или «охнарик» по-нашему, ещё сгодиться.

Курить он начал по-настоящему лет в девять-десять, когда одно время жил у бабушки, которая подторговывала махоркой, неимоверно злющей, совсем, как наш участковый милиционер.

Валёк, при всей своей расточительности, к сигаретам относился бережливо. И без курева страдал неимоверно, стреляя направо и налево «табачок-крепочёк».

– Учиться давай! Диплом получим, а то здесь, кроме ордена Сутулова ничего не заслужишь – констатировал мой друг, отворачиваясь к стенке. – Свет вырубай! Спать надо!

В школе Валёк отличался крайней степенью дерзости, но учился хорошо. Троек не имел, а к пятёрке относился пренебрежительно, да ему их и не ставили. При любом отличном ответе больше четырёх баллов он никогда не получал.

И вот теперь в нём снова заговорила после угробистой смены запоздалая тяга к знаниям.

В то время у нас в городе был только один институт, и тот педагогический. А какие из нас с другом педагоги? Самих бы кто воспитал…

– Давай учиться, – говорю я без энтузиазма.

2

Перспектива быть учителем, занудливым, старым и очкастым, меня мало устраивала.

В моём понятии – учитель, это не мужик вовсе, а так, существо среднего рода. Он не то чтобы стакан водки залпом выпить или соплю вышибить, а и поматериться как следует, не смекнёт.

– Учиться давай! – говорит мой друг в рябую от окурков, стену.

– Давай учиться, – сквозь дрёму вяло отвечаю я.

До начала приёмных экзаменов оставался один день. Ни о какой подготовки и речи быть не могло.

Валёк – человек разговорчивый, язык, – как горох перекатывает, уговорил молоденькую секретаршу приёмной комиссии взять у нас документы.

– На филологический факультет ещё можно, – тягучим сладким голосом сказала она, с сомнением поглядывая в нашу сторону: уж очень вид у нас был не студенческий.

– Ага! – сказал мой товарищ, и мне оставалось только кивнуть головой.

Тогда вузовские конкурсы были ошеломляющие. Даже на учительский филфак – четыре-пять человек на место. Это ж надо!

Но моего друга это не удручало.

Валёк надеялся на свои силы, а мне оставалось, надеяться только на удачу. Пройду – значит, поступлю, нет – так нет, тоже беда не велика.

Моя работа меня не утомляла. Страховочный монтажный пояс носил, как красный командир портупею. Гордился своим мужским делом. Да и получки обмывал с бригадой тоже по-мужски, весело.

По приезду домой родители, правда, всегда спрашивали: когда учиться, будешь?

Вот, думаю, теперь сдам экзамены и обрадую своих. Пусть соседям расскажут, что сынок их не такой уж и пропащий. В учителя подался! Гордиться будут!

Мы с Вальком экзамены смахнули легко. Как пот со лба.

Переждали денёк-другой и пошли смотреть список поступающих – кто успешно прошёл отборочный конкурс. По алфавиту наши фамилии должны стоять почти рядом; моя – на «М», а его – на «Т».

К своему удивлению рядом с другом я себя не обнаружил. Не обнаружил и в приказе о зачислении в институт. Одна лишняя четвёрка сыграла для меня роль вышибалы.

На другой день Валёк распрощался с нашей барачной комнатой. Как бывшему рабочему человеку, место в студенческом общежитии ему было обеспечено.

Антивибрационные ботинки достались мне. Хорошая обувь, век не износишь. Не изотрёшь. Не скользят – вот что удивительно! По гололёду, как по песочку ходишь.

Для нас обоих теперь началась другая жизнь – у моего друга студенческая, а у меня – рабочая.

Я успешно сдал экзамены на четвёртый разряд электросварщика, и теперь получил полное «командировочное» право.

Дело в том, что монтажников ниже четвёртого разряда в командировки не посылали – сиди на базе, «на подхвате», как у нас говорили. А командировочная жизнь вольная, да и денежек можно заработать прилично. Страна большая, интересная. Это не то, что с крыши вагона поглядывать на убегающие пространства…

Большая страна, и везде что-нибудь возводят, строят; – то Липецкую Магнитку, то Сумгаит в Азербайджане, то завод Ильича с его домнами на Украине. Разброс по территориям в любую сторону – на тысячи километров. Прораб, как отец родной. Условия полевые, и отношение к быту, к дисциплине такое же. Все друзья. Все братья.

Приноровился я к работе, притёрся к бригаде, пришёлся впору, как по Сеньки шапка.

Хорошо! Проснись и пой, как говорится…